Болезни роста стары как мир. Из юности деревья детства всегда кажутся выше, домашнее варенье вкуснее, а родной город или село с годами теряют загадочность и блеск столицы мира. Одни впечатления сменяют другие, окружающий мир приоткрывается и в нем появляется своя шкала оценок. Чем больше мы путешествуем, тем больше мы сравниваем и тем меньше остается природных чудес, которые могли бы вдохновить и изумить нашу требовательную душу. Есть в поездках какая-то утрата наивности и привязанности к родным местам. Но на смену им приходит иное чувство – обретение мест, где хотелось бы жить или приезжать постоянно. Мне близко и знакомо это постепенное появление дома по уму и сердцу, а не по рождению и привычке.

Летний вечер в Каппадокии был нежен и душист и ласково приглашал на прогулку. Сразу за мотелем пролегала оживленная трасса, которая проводила четкую грань между деловитостью экономических связей и сонными буднями провинции. В двух шагах от летящего по шоссе на всех парах и разномастных авто общества потребления среди узора проселочных дорог, одноэтажных домиков и огородов пели птицы, тянуло тонким запахом полевых цветов, и было совершенно безлюдно. Вдалеке за складками рельефа виднелась на фоне темнеющего неба одинокая скала с удобной точкой обзора на вершине. К ней от асфальтового шоссе сквозь заросли сухой травы вела тропинка. Не торопясь, по гладким светлым камням мы поднялись наверх, где спугнули стайку молодых англичан, которые пришли полюбоваться окрестностями.

Вид со скалы был великолепен. Как невиданные города, сказочные крепости и отдельные бастионы вставали уступами на линии горизонта разноцветные горы. Далеко внизу широкая долина под нашими ногами напоминала гигантский улей или колонии птичьих гнезд. Взгляд терялся в нагромождении одиноких скал и отвесных склонов с многоярусными рядами входных дверей и световых колодцев. Отверстия всех калибров и фасонов густо усеивали вертикальную поверхность матовых скал, переплетаясь в систему разноплановых строений, окон и переходов. Вся широкая равнина Каппадокии была изрезана тесными ущельями, скрытыми и уединенными. Партизанские отряды, банды разбойников и сектантов или люди, ищущие уединение от мира, чувствовали бы себя в этом природном лабиринте привольно и безопасно. Но вот ходить к знакомым в гости в этом ландшафтном хаосе, будучи человеком не местным, было бы очень затруднительно. Если не знать точное местоположение жилища, то можно пройти в нескольких метрах от него и не заметить, а затем долго плутать среди камней, теснин и тупиковых распадков. Сам рельеф в далеком прошлом позволял здесь жить маленькими общинами, которые даже в одной долине собирались вместе раз в год на Пасху, или раз в жизни на поместный собор. Люди буквально вгрызались в камень, уходили вглубь земли и прятались от чужих глаз. На сколько хватало глаз, не было ни одной скалы, которую в ту или иную эпоху местные жители не пытались бы приспособить для собственных нужд. Жажда самостоятельности помноженная на две тысячи лет истории в Каппадокии наглядно показывала, что энергия человеческой деятельности по силе разрушения и преобразования сопоставима с процессами эрозии и выветривания.

Все пещерные храмы и города были вырезаны в вулканическом туфе. Мягкий сырой камень легко обрабатывался твердым инструментом и после соприкосновения с воздухом покрывался прочной коркой и сохранял форму. Далее власть над камнем обретал поток истории. Новые жилища какое-то время радовали хозяев, потом приходили в запустение и на месте оживленных монастырских комплексов воцарялись птицы, скудная растительность и пыль веков. Наиболее яркие из храмов в эпоху цивилизации и массового туризма превратили в музеи, но большую часть антропогенного ландшафта настигла печаль забвения. Прогулки по Каппадокии напоминают чтение старинных книг. Отмеряя шаги и перелистывая страницы, сталкиваешься с намеками на блеск, процветание и славу, которые едва пробиваются через полу знакомые слова и стертые камни. По очертаниям скал узнаешь алтари в пещерных храмах и ниши для икон, а вырезанные в камне вытянутые углубления указывают на ровные ряды саркофагов в усыпальнице. В каждом творении есть свой расцвет, когда энергия и усилия человека обретают смысл и поддерживают в доме, храме или общине жизнь. Монахи давно ушли в свое вечное настоящее, а пещеры остались в сонном полузабытье, заброшенные и пустые – их время прошло.

Любознательность и точность оценок требует внимания к деталям, а их не уловить с высоты птичьего полета или размаха широких обобщений. Путешествия по Каппадокии, мы попали в долину, где когда-то обитал знаменитый святой Симеон Столпник. Вечерело, утомительный зной почти ушел за горизонт, а туфовые породы при закатном свете заиграли всеми оттенками красного. Стройные ряды столпов с каменными шляпами складывались в улицы и проспекты, где каждый столп был отдельным домом или кельей. Можно было ходить среди них как в элитном поселке и пытаться через прутья ограды уловить отблески чужой жизни, а воображение дорисовывало все остальное. Если ты монах-столпник и по статусу тебе не положено спускаться вниз, то по утрам можно совершать перекличку-песнопение – сухой прохладный воздух хорошо разносит звуки. Суровый пейзаж Каппадокии дает пищу для размышлений о тленности мирских начинаний, рукоделие поглощает лукавое время, а одиночество высоты на столпе сглаживается близостью соседей. Их можно не видеть годами, но чувствовать рядом, как они бдят над книгами, или читают псалмы. Завораживающее зрелище – ряды столпов и на каждом ночью в нескольких метрах от земли сквозь окошко в скале пробивается, как сигнал маяка, теплый отблеск свечи или лампады.

Внутри пещерных храмов было прохладно и непривычно. Иногда световые колодцы разгоняли мрак, и камень обретал матовый оттенок телесности, но часто природному свету здесь не было места. Темнота обволакивала взгляд и таилась по углам, а измазанные черной копотью стены были лучшими свидетелями запустения. Темноту не пробивали оживляющее дыхание лампад и отражения света, и чужая жизнь ускользала сквозь холодный и бездушный камень. Дом оставался пуст. Только побывав в пещерных монастырях Крыма, получил я отдаленное представление, как могли выглядеть много веков назад пещерные храмы в самом сердце Малой Азии. В Каппадокии размах и великолепие были ярче. Деревянные иконы соседствовали с росписью на стенах, а пещеры были глубокие и высокие, совсем не похожие на крымские гроты.

Знакомство с иными странами часто наводило меня на мысль: «Необходим ли историку Церкви опыт живого общения с ландшафтом»? Или можно все знания почерпнуть из книг? Насколько пейзажи родных мест влияют на строй наших мыслей и сокровенные эмоции любви и умиления? Интересно было бы услышать мнение каппадокийских монахов о Святой Руси, которая у нас привычно ассоциируется с дремучими лесами, чистыми окнами озер и золотыми куполами белоснежных храмов. Ничего этого в Каппадокии нет. Страна пещер и культурных контактов предъявляла иные требования к своим обитателям. Монахи византийской окраины должны были быть в отличной физической форме. Наше представление о равнинных монастырях России, где пешком по плоскости из кельи в храм идти незатруднительно, не применимо к трехмерному миру каппадокийских монашеских общин. Здесь от храма в келью или трапезную надо было подниматься по вертикальным лестницам, узким тоннелям и передвигаться больше вверх и вниз, чем прямо. Не смотря на самодостаточность и некоторую изоляцию монашеских общин, им приходилось постоянно сталкиваться с потоком новых идей и мыслей, которые шли к ним из арабской Сирии и персидской Месопотамии. Уживаться в конфессиональном разнообразии и отстаивать свое мировоззрение каппадокийские монахи научились, а вот вести гигантские хозяйства, как наши знаменитые монастыри на русском Севере, им не позволял скудный ландшафт. Может быть, изрезанный рельеф рождал в них терпимость к многообразию и чужому опыту, а наш монотонный пейзаж повлиял на некоторую ксенофобию русской души? Меня могут спросить: «К чему все эти рассуждения? Надо не мудрствовать, а просто ходить в церковь и причащаться, или любоваться памятниками древности». Возможно они и правы, но не выяснится ли когда-нибудь, что в итоге из-за своего равнодушия к истории мы верили только в Третий Рим и Святую Русь, а не во Христа?